Собирая материал о М.Кариме невольно натолкнулись на статью М. Мерзабекова МОИ ВСТРЕЧИ С МУСТАЕМ КАРИМОМ.
Хочется поделиться некоторыми интересными историями и фактами из жизни ВЕЛИКОГО ЧЕЛОВЕКА.
…. Мое знакомство с Мустаем Каримом произошло именно в театре. Пришел как-то на премьеру, уже не помню, какого спектакля. Когда я проходил по зрительному залу, меня окликнул секретарь обкома партии по идеологии Тагир Исмагилович Ахунзянов и представил сидящему рядом с ним Мустаю Кариму:
— Это наш новый собкор «Советской России», — затем он многозначительно посмотрел на меня и продолжил: — Читал-читал вашу последнюю корреспонденцию: вы еще никак не можете расстаться с вашими оренбургскими симпатиями…
Накануне был опубликован в «Советской России» мой репортаж «Не по названию, а по сути» о ходе уборки урожая в Баймакском районе. По тогдашней традиции совхоз-техникум «Зилаирский» соревновался с граничащим с ним совхозом «Зауральный» Кваркенского района Оренбургской области. По моей инициативе между двумя хозяйствами была проведена взаимопроверка хода уборки. Оказалось, что у оренбуржцев более эффективно был построен уборочный комплекс по безнарядной системе или по принципу бригадного подряда, на что обратили внимание и взяли себе на заметку представители «Зилаирского» совхоза, и это было отражено в репортаже. Выходит, корреспондент не «угодил» руководству Башкирского обкома партии.
Ставший свидетелем разговора Мустай Карим тут же дипломатично нейтрализовал «начальственную» реплику, дружелюбно обратившись ко мне:
— А вы не принимайте близко к сердцу сказанное секретарем обкома. Наверное, хорошо умеют работать не только в Башкирии.
Поддержка Мустая Карима, который ухватил суть вопроса и взял меня под защиту, тактично «указав» на местнические амбиции высокого партийного функционера, меня весьма ободрила. И его слова стали мне, начинающему только «осваивать новую территорию», напутствием.
…. Поэтому на первое интервью с Мустаем Каримом я пригласил с собой стенографистку, невзирая на то, что редакция не оплачивала расходы на такие услуги. О подобных деталях я упоминаю лишь для того, чтобы дать представление читателю о скупых расходах редакций цэковских газет на содержание своих корпунктов.
Итак, в сопровождении пожилой стенографистки я переступаю порог квартиры поэта на улице Кирова. И хозяин дома, и моя спутница выразили обоюдную радость по поводу встречи. Они оказались давними знакомыми. Поэт тепло обнял женщину, расспросил о ее жизни и здоровье.
Впоследствии я заметил, что Мустай Карим кого бы то ни было — пожилых или молодых, людей высокого ранга или без него — встречал одинаково приветливо, радуясь просто общению с человеком. Это притяжение его обаяния я ощущал каждый раз при встрече с ним.
Это первое интервью было опубликовано в «Советской России» 4 июля 1982 года под заголовком «Праздники не бывают в одиночку». Перечитываю я его и сегодня с превеликим удовольствием. Даже хочется похвалить себя… за то, что «нашел» такого собеседника. А ведь его искать-то не надо было. Мысли поэта звучат и ныне, спустя четверть века, «в самый раз», подкупая меткостью суждений и выразительностью речевых оборотов.
А речь шла вот о чем. Тогда «Советская Россия» вела страницу «За далью-даль», используя в качестве рубрики название поэмы замечательного советского поэта Александра Твардовского и вкладывая в нее не столько географический смысл, сколько понятие духовного богатства народов России. Читатели приглашались к разговору о возрождении и сохранении народных обрядов, традиций, праздников.
Я позволю здесь себе процитировать только начало диалога с Мустаем Каримом. На вопрос корреспондента (для «затравки»), не является ли возрождение старых обрядов искусственным поддержанием традиций, ради «национального колорита», поэт ответил:
«Ни в коем случае. Да и возродить можно только то, что всегда жило в народе. Человека, бесспорно, создал труд, но духовно его возвысило умение создавать праздники. В том далеком танце вокруг костра вижу первое проявление человеческой духовности. Танец и родился, считаю, тогда, когда у нашего пращура появилась тяга к выражению состояния души. И вызвано оно было, определенно, радостью, — скорее всего, от добычливой oxоты».
Признаться, поэт открыл мне глаза на истинную глубину темы, которую я, возможно, сам до конца не осознавал, видя в возрождении старых обрядов в Башкортостане, прежде всего, очередную идеологическую кампанию. Размышляя о тех или иных традициях и обрядах своего народа, своей родной деревни, Мустай Карим подчеркивал, что это были праздники, украшавшие жизнь, сближавшие людей. «Праздники ведь никогда не бывают в одиночку»,— эта его фраза, сказанная экспромтом, поразила меня своей точностью. Поэтому именно она была вынесена в заголовок материала.
«Мудрость живших до нас, — продолжал поэт, — содержится в традициях, поэтому так важно пристальнее всматриваться, вдумываться в это наследие. Издревле земля и люди наши были приметны гостеприимством. Всегда было уважение, почтение к прохожему, страннику. Такая почтительность к гостю и сейчас сохраняется. (И как была свойственна эта черта самому Мустаю Кариму и его дому! — М.М.). И это радует».
……И еще фрагмент из публикации: «Обряды не только украшают жизнь, но и возвышают ее нравственно. И хорошо, что мы сегодня уразумели: отказ от дедовских обычаев и обрядов ослабляет ответственность одного человека перед другим. Плохим быть в одиночку легче, а на миру не хочется быть плохим. Люди среди людей стараются быть лучше. А от старания рождаются поступки. Обряды — это взаимные обещания, обязательства, это слово и дело друг для друга: через них что-то отдаешь и что-то получаешь. Причем и в том, и другом случае обогащаешься. В обрядах у каждого народа много истинно доброго. Пусть эти крупицы вековой народной мудрости живут дольше, доставляя нам пользу и радость…
Вот на сабантуе я восхищался тем, как парень ловко забрался на высокий шест. Я вообще независтливый человек, сидел и смотрел. Но я стал чуть-чуть лучше, даже моложе стал. Не все могут показать на сабантуях свое умение и силу, а удовольствие и радость получают все. Это тоже богатство».
…. В этом, помимо возникшего между мной и поэтом взаимопонимания, не последнюю роль сыграла моя супруга Суфия, которая нашла общий язык с щепетильной в выборе общения женой поэта Раузой-апай. Порой чрезмерная коммуникабельность моей второй половины меня даже удивляла. Например, когда она стала обращаться к Мустаю-агаю на «ты». На мое замечание, не слишком ли она запросто ведет себя с аксакалом, она невозмутимо отмахнулась: «Да брось, пожалуйста! Мустай-агай и Рауза-апай сами сказали: «Будем на «ты».
Наступившее безвременье угнетало поэта, этого не могла не заметить и моя жена. Мы с ней старались морально поддерживать Мустафу Сафича. Как-то Суфия мне говорит: «А что, если я приглашу Мустая-агая на встречу в нашу школу (где она преподавала иностранный язык)? Я одобрил. Не переоценивая значение одной встречи поэта с читателями, каких было в его жизни множество, скажу лишь, что в тот момент она была для него просто необходима. В дни, когда люди были озабочены прежде всего выживанием в условиях развала страны, а разговор о духовно-нравственных ценностях, о литературе, казалось бы, был не ко времени, приглашение поэта встретиться с поклонниками его таланта, как в добрые старые времена, само по себе стало обнадеживающим знаком: не совсем еще ушло время сеять доброе, вечное, разумное.
Встреча была важна и для школы. Ибо, скажем так, явление Мустая Карима к будущим гражданам и их воспитателям в тот момент, когда общество погружалось во тьму, было равнозначно лучику света и надежды. Именно так восприняли встречу в школе. Актовый зал был переполнен.
Здесь уместно заметить, что талант Мустая Карима как рассказчика был сопоставим с его писательским дарованием. Причем в устной беседе, как и в литературном творчестве, он оставался Учителем, воспитателем. Любая школьная, студенческая аудитория ловила каждое слово негромкой, неторопливой, раздумчивой речи народного поэта: он покорял молодежь как мудрый наставник. Не случайно этой грани творчества мастера посвятил свой исследовательский труд доктор педагогических наук из Уфы И. И. Валеев, выпустив серию монографий о педагогике Мустая Карима, о традициях башкирского национального воспитания в его произведениях.
Возобновление «контактного» общения поэта с читательской аудиторией, временно ослабленного обстоятельствами, как нам показалось, явилось некоторым, пусть маленьким, шажком в возвращении его к активной общественной жизни, к осознанию того, что вопреки навязываемой народу бездуховной рыночной идеологии корифея башкирской литературы по-прежнему читают, знают, почитают, а значит, в жизни есть еще место настоящей литературе.
…. Во все периоды моего общения с поэтом я не раз обращался к нему, как к мыслителю, занимающему благоразумную позицию по национальному вопросу. Ему была чужда национальная кичливость. И в то же время ему был дорог родной башкирский язык, в совершенствование которого он внес, наряду с другими мастерами слова, огромный вклад. Признаюсь, познакомившись близко с его произведениями в оригинале, я сделал для себя как бы запоздалое открытие: мой родной башкирский язык, оказывается, обладает словарным и стилистическим богатством, чтобы передавать все оттенки человеческих отношений, мыслей и чувств не хуже, чем другие языки.
Свой интернационализм поэт выразил в крылатой строке: «Не русский я, но россиянин», написанной в канун празднования 400-летия добровольного вхождения Башкирии в состав Русского государства.
… Эти слова поэта, пожалуй, можно бы взять девизом к его манере размышлений не только по национальному вопросу, но и по любому другому. Именно таких людей народ возводит в степень аксакала, мудреца, каким поистине был Мустай Карим:
— Прежде всего считаю, что сегодня не было необходимости выяснять национальные отношения в Башкирии в той форме, как это происходило,— продолжал поэт. — Как удачно заметил один из выступавших товарищей, до этого жили и работали, не заглядывая друг другу в паспорта. И вдруг на восьмом десятилетии автономной республики стали выяснять: кто какого роду-племени? Появились «инициаторы», которые носятся с надуманной идеей создания некоей автономной формации. Никак не могу поверить в благость намерений тех, кто хочет расставить народы по национальным улицам, определив кому проспект, кому переулок, кому тупик. Я посчитал своим долгом призвать коллег возвратиться к прошлым нашим нормальным отношениям.
Поэт сказал, что считать, будто в регионе все национальные проблемы решены, было бы лицемерием. Именно потому, что на протяжении десятилетий мы делали вид, что по интернациональному воспитанию республика служит чуть ли не образцом, не «замечали» имеющихся болячек, накопились узлы в этой сфере. И чтобы развязать их, нужна государственная мудрость, трезвый анализ, а не перехлест страстей. Народ ждет от нас — писателей, деятелей культуры, науки — объективного, взвешенного слова, разумных, реальных действий.
И еще одну очень ценную мысль высказал тогда поэт: «Надо исходить из того, что по исторической судьбе в Башкирии на протяжении веков формировалась многослойная, разноязыкая структура населения. Здесь осели навсегда русские, татары, чуваши, удмурты и другие народы. И для всех них, кроме понятия языка, национальной принадлежности, есть еще понятие отчего края, органическое чувство родной земли. Это великое понятие и великое чувство. И ни один народ, чьим именем названы автономные образования, не может претендовать на свой ареал с позиции: «Это только мое». Тот или иной край не народы создали, а по счастливой судьбе они здесь оказались. Я, башкир, не могу говорить, что Башкирия — это только моя земля. Этим бы я унизил чувство земли, чувство родины других народов, живущих в республике. Вряд ли они Башкирию меньше нас любят».
… Должен сказать, что до Мустая Карима никто в Башкортостане как среди политических и общественных деятелей, так и ученых и писателей не подходил к проблеме межнациональных отношений с таких гуманистических позиций, с позиций национального благородства. Эта его точка зрения не раз подвергалась нападкам со стороны некоторых его собратьев по перу как небрежение к национальным интересам, как отсутствие национального патриотизма. Но в своем понимании интернационализма, национального благородства Мустай Карим был непоколебим:
— Не подлежит дискуссии, что русский язык — наш второй язык. Народы страны через русский приобщаются к мировой культуре, он стал и мостом, по которому лучшие произведения одних народов доходят до других. Если можно провести аналогию, хотя и несколько отдаленную, я бы сказал так: у каждого человека есть отец и мать. Без одного из родителей человек — сирота. Так и любой гражданин страны, не владея обоими языками, стал бы вроде полусиротой.
— Родной язык — это не только средство общения между людьми. Это нечто большее. Мы, пишущие люди, это понимаем. Я статьи иногда пишу на русском, а все остальное на родном. Если я пишу на родном — я соответственно настраиваюсь и думаю. Это не только порядок слов, а вхождение в мелодию языка. Когда я говорю, что люди без слов могут объясняться, я имею в виду эту внутреннюю мелодию. Сносное знание русского языка мне иногда помогает сверять с его помощью изложенное на башкирском. Это интересный процесс — творческий, созидательный.
….В семейных традициях поэта уважение к родному языку свято сохранялось. Родители между собой и с детьми — сыном Ильгизом и дочерью Альфией — общались только на родном языке. Внук (сын Альфии и Олега Балабана) Тимербулат, которого обычно звали сокращенно Булатом, обращался к дедушке, бабушке и матери исключительно на родном языке. Причем Булат одинаково свободно говорил на башкирском и татарском языках. И что характерно: он не «мешал» языки. Булат завершал свою учебу в США, затем, женившись, обосновался в Москве. Но обязательно не один раз в год прилетал в Уфу на семейные праздники, оставался верен себе, общаясь на родном языке с близкими и друзьями семьи.
….Осенью 2002 года Мустафа Сафич подарил нам с Суфией вышедшую в издательстве «Китап» на башкирском языке книгу «Мгновения жизни» с автографом: «Суфии и Мэргэну — в память о прекрасных мгновениях, пережитых в этой жизни вместе с вами. Ваш Мустай Карим, 27 сентября 2002 года».
…..Здесь я хочу остановиться на одном из сюжетов книги, озаглавленном «Бейеш», потому что об этой истории я слышал еще задолго до выхода книги из устных воспоминаний в кругу семьи поэта. Она меня глубоко тронула как прекрасная, возвышенная сказка о том, как вера, надежда и любовь спасли близкого человека. Дело было так. За овальным столом в гостиной у поэта по случаю, если мне память не изменяет, дня рождения Раузы-апай собралась маленькая компания: хозяева дома, их дочь Альфия с мужем Олегом и я с женой. Выпивали, как обычно, в меру, песен не распевали, да и певунов-то, как мы с супругой привыкли считать, за столом не было. Но, оказывается, мы ошибались. Вдруг Рауза-апай по просьбе Мустая-агая запела старинную башкирскую народную песню. Называется она «Бейеш», но передают ее по телевидению и радио не часто, возможно, потому, что для исполнения она довольно сложна, для эстрадных певцов, например, просто непосильна. И то, что Рауза-апай сумела исполнить ее без натуги, проникновенно, было для меня с Суфией большой новостью. Ведь чтобы ее спеть, кроме слуха и голоса, исполнитель еще должен обладать пониманием души народной песни. В маленькой и хрупкой хозяйке дома с тихим в разговоре голосом, оказывается, жила незаурядная певица.
Но самое примечательнее в том, как и когда она выучила эту песню. Об этом поведал нам Мустафа Сафич, когда Рауза-апай закончила петь. Поэт сам тоже был удивлен и восхищен, когда впервые услышал песню в исполнении жены. Возможно, кому-то из читателей этот эпизод известен по книге писателя. Тем не менее позволю себе здесь вкратце повторить его содержание.
…Это было в их молодые годы, сразу после войны. Супруги находились в Зауралье, куда жена повезла израненного поэта-фронтовика на лечение кумысом. Как-то супруга уговорила его подняться на ближайшую гору. Поэт не мог ей отказать, хотя не совсем еще оправился от ран и болезней. Во время восхождения на гору, откуда открывались чудесные просторы, залитые весенним солнцем, когда они остановились для передышки, Рауза, устремив взор в голубые дали, неожиданно запела эту песню, поразив поэта. «Откуда знаешь эту песню?» — спросил он. Оказалось, когда поэт с простреленными на фронте легкими, пораженными тяжелой формой туберкулеза, после операции, лежал в безнадежном состоянии в московской больнице, она услышала эту песню по радио: она взяла ее за сердце своим драматичным содержанием и берущим за душу напевом. Рауза запомнила ее и дала обет, что если Мустай выздоровеет, то споет ее ему наедине где-то в вольной степи или при восхождении на высокую гору. И эта минута в их жизни состоялась…
Разве это не было счастьем, чудом? И полвека спустя поэт рассказал об этой истории в своих воспоминаниях.
…. В дни юбилеев поэта двери его квартиры с утра до ночи оставались открытыми. В первой половине дня обычно шли его поздравлять официальные лица. Позже с менее жестким графиком продолжительности визита собирались друзья и большая родня как со стороны главы семейства, так и жены. В течение дня несколько раз накрывался большой овальный стол. Принимая, привечая весь этот поток гостей, Мустафа Сафич бывал внимателен, предупредителен к каждому, независимо от возраста, ранга, степени родства. Для каждого гостя у него находились добрые, теплые слова, чтобы представить его компании, подчеркнуть в человеке что-то хорошее, упомянуть, как давно он знает его или дружит.
… Все, кто общался с Мустаем Каримом, знают его исключительный такт в обращении с кем бы то ни было. С таким же тактом и теплотой он обращался и к своим домочадцам, родне. Даже во время домашних «посиделок» у него каждый раз находились добрые слова о каждом из членов семьи. Внука Булата с мальчишеских лет поэт часто брал в поездки в Москву, на юбилеи друзей-поэтов, словом, выводил в общество, натаскивал, знакомил с интересными людьми. На этот случай башкирская народная мудрость говорит: «Пока конь есть — познавай мир, пока отец живой — узнавай людей» («Атын барза — ер таны, атан барза — Ир таны»). При этом картатай («старший отец», «дедушка») не был своего рода почетным наставником при внуке, он его воспитывал по всем правилам народной педагогики.
…Мустафа Сафич обычно не жаловался на свое здоровье. Но тяжелая рана на фронте, перенесенные нагрузки, жизнь на износ, не щадя себя, и, конечно, возраст не могли не сказаться на его сердце. И вот однажды его увезли на «скорой» по поводу сердечно-легочной недостаточности. В больнице его десять дней выхаживали в отделении реанимации.
…Заходила в палату врач, и Мустафа Сафич встретил ее не как больной доктора — с жалобами на здоровье, а первым делом представил нас друг другу, назвав меня «журналистом-ветераном». Потом старался отметить заметное улучшение своего состояния, как бы подбадривая не столько себя, сколько доктора. Затем приходила палатная сестра, и Мустафа Сафич опять же познакомил нас. У него нашлись добрые слова и о ней, и обо мне. Про нее сказал, что она родом из известного села Савалеевка.
На первый взгляд, обычная вежливость — знакомить своих знакомых друг с другом, давая им комплиментарные характеристики. Но у аксакала это получалось как-то непринужденно, задушевно. Говоря о добрых качествах того или иного человека, он как бы удваивал его достоинства выражением своего искреннего расположения к нему. Когда, сделав укол, сестра ушла, он еще раз похвалил ее профессионализм, умение легко, безболезненно вводить иглу в вену. «Я о ней написал стихотворение», — сказал поэт и прочитал его на башкирском.
…. Дорогой Мустай-агай, — сказал я, подразумевая, что наверняка его дух присутствует здесь, — вот мы вновь пришли к тебе (ушедшим не говорят «вы») и к Раузе-апай. Мы вас любим и помним. Твоя звезда — энергетический сгусток, созданный светом твоего творчества и силой всенародной любви к тебе, — был и остается над Уфой, над Башкортостаном. И этот свет служит одной из опор, на которой стоит и будет стоять духовная сила нашего края, нашего народа, до тех пор, пока будет жива башкирская литература и будет жив башкирский народ, будут живы народы Башкортостана…
